«Я пишу днём, пишу ночью
Пишу утром, пишу вечером,
Когда хожу, курю, ем, пью, гажу,
Когда сплю
Произвожу ей смыслы
Которыми она могла бы питаться,
Если бы ела буквы»
Елена Фанайлова, Балтийский дневник
Последний раз я писала стихи в 15. Я писала их осенью, когда начинал выпадать первый снег. Я писала их на улице, потому что курить в помещениях мне не нравилось, а курить пока пишешь – дело святое. Я писала и у меня замерзали пальцы. Я писала и была так собой горда, что даже читала эти стихи вслух на поэтических вечерах. И были эти произведения стихотворные так себе, если честно, из серии «каждый пишет в 18 лет». У меня была какая-то безумная первая любовь и тотально обостренное чувство справедливости. И кто же поступал по совести в моих глазах? Да никто! Ни объект влюбленности, ни родители, ни друзья, ни даже государство. Стихи были и об этом тоже. Но в основном о любви. Специфичной такой, надломленной, несправедливой и такой поучительной, такой больной, что… Впрочем, об этом я еще не знаю. Мне же 15. Я напишу еще много стихов о любви, но останется два: поздравление друга с днем рождения, которое начинается со строчки «что ты можешь сейчас, в свои 30 с хвостиком лет?», а другое про мужчину-творца, которому нужна женщина, спасающая его. Кто бы знал, как точно я попаду пальцем в небо…
Время начинает бежать быстрее, чем в детстве. Понимаю, что необходим какой-то «склад», не таскать же все пережитое в руках. Покупаю чемодан и первый раз задаюсь вопросом, откуда во мне потребность писать.
Я становлюсь чуть старше и резко вырастаю лет на 5 в день похорон лучшего друга. Я занималась организацией похорон. Ответственность заставляет расти быстрее. Я почти не пишу стихи, зато осваиваю формат дневниковых записей с конкретным адресатом. Это как письма, но пишу я их только в стол. «Психотерапия для бедных» – скажите вы, «еще бы, денег нет и не предвидится» – скажу я. Из багажа, обретенного к тому времени: развод родителей, непонимание мужчин, страх одиночества и брошенности, страх измен. Чемоданчик со всем этим чудным наследством послушно проследует со мной из 15 в 22, когда страхи перестанут быть беспочвенными. Но в начале чемодан казался таким легким, таким родным и приросшим к руке, что уже и не замечаешь, как маска ожиданий, вынутая со дна чемодана, прирастает к новому знакомому. Когда начинаешь разбирать чемодан и выкидывать что-то старое, случается обострение. Нет, не весенне-осеннее, хотя чем-то похоже. Ты остро чувствуешь абсолютно все эмоции, они такие яркие, такие вкусные и прекрасные, что даже боль начинает приносить удовольствие. Тогда еще кажется, что разбитые губы – это про вкус крови и металла после драки, что слезы ночью – это несчастная любовь, что заливистый смех – это про счастье и незамутненность. А еще кажется, что ты очень сильный. По юношеской силе скучаю больше всего.
Я становлюсь чуть старше и резко вырастаю еще на 5 лет в день смерти подруги. Крематорий и морг – уже привычные места, ведь между этими событиями проходит 2 года, в которые умирает еще 10 человек (всего их будет 13, чертова дюжина. Люблю символизм). Я все меньше плачу и все меньше удивляюсь, с большей охотой надеваю черное, чтобы не переодеваться. Закрываюсь и надеваю маску арлекина. «Оксюморон» – скажите вы, «удобная реальность» – отвечу я. Жизнь становится похожей на этот текст: цикличной, с редкими изменениями сюжета. Смерть – быстрый способ повзрослеть, а я мечтала быть взрослой. Будьте осторожнее со своими желаниями. Чемоданчик наполняется новым багажом, тащить его все тяжелее, но мышцы на правой руке окрепли, а левая ничего тяжелее сигареты и томика книги не держала, так что силы есть. Пока есть. По такой силе не скучаю, радуюсь, что избавилась.
Пишу больше, очень надсадно хриплю в текстах, но продолжаю.
Я становлюсь еще старше и резко превращаюсь в маленькую девочку после знакомства с человеком, с которым захочу создать семью. Перестаю бояться говорить, учусь кричать и любить до одури. Мечтаю о крепкой ячейке общества, представляю рыжего сына и активно учусь новой и в будущем любимой профессии. Выступаю тылом, становлюсь «шеей», осваиваю «женскую мудрость». Но это первое время. А потом пытаюсь прощать и ломаться, что, разумеется, ни к чему хорошему не приводит. Но это такой приятный, такой знакомый сценарий – тебя возят мордой по столу, а потом прижимают к груди, ты ревешь и лезешь на стену, а потом упиваешься счастьем, ты орёшь по ночам от боли, а потом, той же ночью, стонешь от блаженства, все еще связанного с болью. «Идиотизм вместе с мазохизмом» – скажите вы. И мне нечего будет вам ответить.
Сочиняю дальше, личность делится на две: пишущую и страдающую. Пишущая анализирует и вытаскивает за волосы вторую, которая барахтается в болоте лениво, не вспоминая, что можно опустить ноги, нащупать дно коленями и распрямиться во весь рост.
И вот когда наступает осень 21-го, я возвращаюсь к стихам. Потому что рифмовать боль – красиво, а я научилась ценить и искать красоту во всем, даже в самых ничтожных вещах и людях. Больше не задаюсь вопросом о происхождении потребности в письме, до меня доходит, что это не способ самовыражения, а способ выжить. Если молчу/не пишу – загибаюсь. Люблю громко, на разрыв аорты кричать, пылко и чрезмерно говорить, театрально жестикулировать и писать так, чтобы скулы сводило от пошлости и честности. Да и черт с ним, что в стол пишу. Иногда читаю близким, мало верю в хвалебные отзывы. Цепляюсь за то, что даже в детстве говорили честно, так что не врали бы (правда?). А в октябре, любимом пряном месяце, который всегда про праздник, не нахожу в себе сил увидеть красоту в уродстве. Теряю последнее, отталкиваюсь и падаю туда, откуда звезды днем видно. Кладу в чемодан кое-что новое: колбу с зародышем, которого «не выносила, не судьба»*. Оплакиваю, мысленно натягиваю привычное траурное облачение, внешне – сияю ярче, чем обычно. Вспоминаю слова отца, что слабой быть нельзя, что слезы – никогда не про силу, что выть публично – сравнимо с грехом. Вспоминаю и делаю наоборот. Вою на людях – близким, хожу слабой – но тихо, плачу – но не от обиды, а оплакивая содержимое колбы. В общем, перерастаю отца, несусь дальше, подбирая ничтожное на пути. Но меня научили верить в лучшее, так что после трех месяцев ада вижу что-то светлое без тонеля.
Пишу мало, но емко. И лучше, чем когда-либо.
После нового порога перехожу в январь и замечаю, что чемодан стал слишком тяжелым. Оглядываюсь и понимаю, что давно не видела этого уродца на колесиках, носом же по ветру, только вперед, а остальное – для бедных. Смотрю я на этот «чемоданчик», который успел превратиться в ужасающе громоздкое лавкрафтовское чудовище, и удивляюсь, как однорукой не осталась. Я сложила в него абсолютно все боли, страхи, «грехи», недостатки и еще столько всего, что слов в личном скудном словаре не хватит. И ни одного узелка с хорошим, ни одного узелка с любовью, счастьем, улыбками и смехом. Молнией меня, конечно, не ударило, но ощущение как в купели на Рождество: шокирующе очищающее, даже если не верить. Воспоминания, лежащие на самом верху, просто слегка колются, как шерстяной свитер, а те, что на самом дне, рядом со стенкой – раздирают руки и нутро до сердцевины. Принимаю сложное и неприятное, но очень правильное решение – сажусь и разбираю чемодан.
«Жалею, зову и плачу», прокручиваю пленку с воспоминаниями. Ясно вижу все «грабли», на которых танцевала, потираю место ушиба где-то в районе грудной клетки, но больше не хочу, вытанцевала все, что могла. А чемодан оказался очень даже вместительный: походная библиотека с томиками воспоминаний (это я оставлю), парочка альбомов с людьми, которых не видела очень давно (многих уже и не увижу, но альбом тоже выкидывать не буду), несколько костюмов, бывавших любимыми в разные периоды жизни (арлекин, испанская вдова, строгая дама, маленький рокер и прочее – оставлю тоже, место много не занимают, а спустя годы уже не стыдно, а улыбчиво на них смотреть), архивы знаний (ценных и не очень, но каждый день пользуюсь) и остальная мелочевка. А вот второе дно оказывается менее приятным: колбы зародышевые, анатомические атласы с болевыми точками, инструкция по эксплуатации людей и несколько постыдных дневников, которые надо будет перечитать, прежде чем отправить к печке на розжиг.
Чувствую, уборка будет генеральной, «выкину» много, что-то верну, а что-то раздам. Но самое ценное оставлю или продам текстами. Надо же покупать новый чемодан, верно?
«Острым карандашом этот текст написан о том, что всё будет хорошо.
И острием самым подведена черта.
Я этого не писала.
Ты этого не читал»
Алька Кудряшева, «Считалочка»
* «у меня до тебя все что ни любовь - то выкидыш,
я уж думала - все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола» (Вера Полозкова, «Медленный танец»)
Источники:
Обложка
Девушка
Младенец